В конце 1973 года в New York Times вышла серия публикаций, посвященных разработке в Советском Союзе компьютерной системы управления национальной экономикой. Автор статей, редактор научного раздела газеты, Генри Либерман недавно вернулся из двухнедельной поездки по СССР. Первые вычислительные центры будущей сети ОГАС (Общегосударственной автоматизированной системы учета и обработки информации) уже строились на его глазах в Москве и Ленинграде. В тестовом режиме отдельные элементы проекта должны были заработать через два года, а полностью советская экономика могла быть передана под управление компьютеров к 1990 году, для этого пришлось бы связать воедино как минимум 50 тысяч промышленных предприятий и еще почти столько же крупных сельскохозяйственных производств. Работами руководил всемирно известный математик Виктор Глушков, мечтой которого был апгрейд замедляющегося советского социализма за счет децентрализованной системы вычислительных центров. Глушков строил кибернетическую нервную систему управления народным хозяйством. Для сторонников свободного рынка этот Кибергосплан представлял бы собой нечто более мрачное, чем Скайнет. Для технооптимистов, верящих в рациональное и справедливое общество, проект Глушкова — потерянная родина. Но в любом случае цифровой коммунизм погиб, едва сделав первые шаги. Создатели советского интернета не получили шанса изменить историю. О том, почему это случилось, рассказывает книга историка медиа Бенджамина Питерса, вышедшая в 2016 году в издательстве Массачусетского технологического института (MIT).

Поражение советской IT-отрасли в конкуренции с США обыкновенно объясняют сочетанием трех факторов. Во-первых, слабой технологической базой СССР и ставкой на копирование американских компьютеров, сделанной уже в 1970-е. Во-вторых, отсутствием частной собственности, конкуренции и предпринимательской инициативы. И, наконец, изоляцией перспективных технологий в военном секторе и минимальным количеством разработок двойного назначения, доступных советскому народному хозяйству. Питерс не пытается опровергнуть все эти аргументы, но сосредоточивается на альтернативном объяснении: по его мнению, ключевой вклад в провал красного интернета внесла советская бюрократия. Главный тезис его книги звучит так: в тех ситуациях, где агенты капиталистической экономики, будто бы обязанные конкурировать между собой, в действительности демонстрировали способность сотрудничать для решения комплексных и принципиально новых задач, там советские ведомства, задача которых формально заключалась в том, чтобы обеспечивать социалистическую кооперацию, напротив, усердно защищали собственные аппаратные позиции. В итоге неспособность номенклатуры договариваться затормозила проект Глушкова, а после ранней смерти академика в 1982 году у ОГАС вообще не осталось крупных лоббистов. Формально не отвергнутый окончательно проект был закрыт из-за неактуальности лишь к 1989 году. «Советский Союз не смог построить интернет не столько из-за нехватки технологий или отсутствия частной собственности, — пишет Питерс, — сколько из-за невозможности протолкнуть столь масштабный проект через все ведомства, интересам которых он противоречил». 

Оттепель инженера Китова

Проект Глушкова был не первой попыткой создания советского интернета. В 1958 году группа военного инженера Анатолия Китова разработала один из самых быстрых компьютеров в мире — «М-100» (индекс означает сто тысяч операций в секунду). Получив рабочий образец своей машины, Китов осознал важность объединения вычислительных мощностей в компьютерную сеть. Первые документы, подготовленные Китовым на этот счет, появились еще до начала американских работ над ARPANET, предтечи Интернета, ставшей ответом на запуск советского спутника. В 1959 году в письме на имя Хрущева Китов представил проект «Красная книга», предусматривавший создание в СССР Единой государственной сети вычислительных центров (ЕГСВЦ), которая объединяла бы управление армией и народным хозяйством. В духе времени инженер ставил вопрос о глобальном соперничестве с США. В создании принципиально новой технологической платформы он видел возможность «обогнать Америку, не догоняя ее», то есть организовать качественный рывок там, где американцы еще не имеют преимущества.

Питерс утверждает, что письмо Китова было спровоцировано оттепелью. В представлении инженера кибернетика была языком, на котором говорит научная марксистская теория управления обществом. Что еще более важно, компьютеризация представлялась ему противоядием против недавнего прошлого, в котором все решения в жизни страны принимались по воле одного человека. Китов видел свой проект инструментом десталинизации: очевидно, кто жил при Сталине, не боится ни Скайнета, ни Кибергосплана. Эта оптика вполне соответствует романтическим представлениям о науке, распространенным в СССР в начале 60-х годов, культу советского ученого-гуманиста. «Возможно, кибернетика даже могла бы гарантировать, что нового диктатора не появится», — рассуждает Питерс.

Проект «Красной книги» предполагал, что советская компьютерная сеть работает в первую очередь над решением оборонных задач. Однако Китов считал, что гражданские организации могут использовать машинное время сети для расчетов, связанных с экономическим планированием, в ночное время, пока армия спит. Вычислительные мощности, созданные для военного противостояния Америке, могли бы, по мысли инженера, использоваться и для обработки гражданской статистики в реальном времени, что позволило бы каждую ночь уточнять текущий экономический план СССР. На пути письма Китова к Хрущеву встала военная контрразведка. Питерс пишет, что военные были в ярости: мысль о том, что армия должна делиться ресурсами с Госпланом, казалась им атакой на обороноспособность страны и, как можно предположить, на собственные аппаратные интересы. Секретная комиссия признала идеи Китова вредными, инженер был лишен членства в партии (позже он был восстановлен), ему также был закрыт путь к дальнейшей военной карьере. На десять лет идеи о переводе советской экономики под управление кибернетиков были в основном забыты. Питерс упоминает еще о двух героях несостоявшейся кибернетической революции: создателе Института проблем передачи информации Александре Харкевиче и руководителе Главного вычислительного центра Госплана СССР Николае Ковалеве, которые пытались реанимировать идеи вычислительной сети в 1962 году, на излете оттепели. Но к 1970 году проект большой советский киберутопии вернулся всерьез — в виде ОГАС Глушкова.

Киберсоциализм в двух отдельно взятых странах

За время, прошедшее между предложениями, сформулированными в «Красной книге», и проектом ОГАС, развитие советской вычислительной техники заметно сбавило темпы, и конкурентоспособных разработок у советских инженеров становилось все меньше. К работе по проектированию новой компьютерной сети в СССР на этот раз была привлечена американская Control Data Corporation (CDC), заключившая с советским правительством десятилетний контракт, предполагающий кроме помощи в создании ОГАС консультирование в сфере полупроводниковых технологий. В ту эпоху CDC входила в число крупнейших производителей компьютерной техники в США наряду с IBM и DEC. Выполнение контракта было осложнено американским законодательством, запрещающим передачу новейших технологий двойного применения, включая вычислительные машины, в СССР. В рамках расследования действий CDC прошли специальные слушания в американском Конгрессе.

В самих США к тому моменту уже четыре года существовал ARPANET, созданный по инициативе военных в рамках ответа на глобальные вызовы Холодной войны. Проект ОГАС демонстрировал, что СССР по-прежнему обладает возможностями для технологического рывка в сфере компьютерных сетей. Американская сеть изначально создавалась лишь как распределенная система связи на случай ядерного конфликта и затем развивалась как система обмена научной информацией, а создатели ОГАС намеревались использовать свою версию интернета для того, чтобы максимально раскрыть потенциал всей социалистической плановой экономики. Советские инженеры пытались играть вдолгую, и перспективы такой игры были довольно пугающими для американцев. ARPANET и ОГАС родились до эпохи персональных компьютеров и тем более мобильных устройств, пригодных для выхода в сеть, так что представить себе, как первая превращается в современный вездесущий интернет, было невозможно. Проблема ОГАС, возможно, была связана как раз с мегаломанскими планами советских разработчиков. Они не хотели работать над скромной резервной системой связи, которая могла бы затем расти для решения новых задач. Их воображение рисовало образы обновленного социализма, который должен был наступить немедленно после того, как заработает красный интернет.

В начале 1970-х СССР входил в эпоху застоя, и советские экономисты были прекрасно об этом осведомлены. Академик Глушков рассматривал ОГАС как единственную возможность для дальнейшего развития страны. Проблема, которую он решал, была известна уже первому советскому правительству: Маркс и Энгельс рассказали, куда нужно двигаться в ходе построения коммунизма, но не дали точных инструкций о способах такого движения. Вопрос о конкретных формах организации социалистической экономики всегда был по меньшей мере дискуссионным. Ленин внедрял сначала военный коммунизм, списанный с немецкой трестовой экономики Первой мировой войны, затем обратился к НЭПу. Автором канонической версии советского планового хозяйства стал Сталин: пятилетние планы, спускаемые из Москвы, мобилизация и милитаризация, сверхцентрализация. Глушков считал, что нужно сделать следующий шаг. Без автоматизации, рассуждал он, уже к 1980 году для эффективного управления советской экономикой потребовалось бы все взрослое население СССР. В интервью, опубликованном New York Times, он делает еще более пессимистичный прогноз: вместе с ростом плановой экономики и усложнением ее технологического уклада для принятия эффективных решений в ней потребовалась бы работа десяти миллиардов администраторов. Единственное спасение плановой экономики заключалось в том, чтобы делегировать эту работу машинам. Воображение математика рисовало тысячи локальных компьютеров, связанных друг с другом через региональный мейнфрейм (сервер); сеть таких мейнфреймов должна быть синхронизирована по всей стране. Между вычислительными центрами в этой системе постоянно, не останавливаясь ни на секунду, идет обмен планами, отчетами и индустриальными стандартами — так машины, не нуждающиеся в отдыхе и не совершающие ошибок, приближают коммунизм.

Интересно, что попытки построения киберсоциализма предпринимались в те годы не только в СССР. Социалистическое правительство Чили в 1970 году пригласило в страну британского кибернетика Стаффорда Бира, перед которым была поставлена задача по разработке местного аналога ОГАС — компьютерной системы Киберсин. К 1972 году элементы этой сети в Чили реально функционировали, объединив около 500 предприятий. Военный переворот, организованный генералом Пиночетом, и падение режима Альенде привели к отказу от программы, причем сеть была целенаправленно разрушена. Сейчас существует как минимум одна монография, посвященная чилийскому интернету, — это работа Иден Медины «Cybernetic Revolutionaries: Technology and Politics in Allende’s Chile», тоже изданная в MIT.

Либералы, ортодоксы и кибернетики

«Разрабатывая ОГАС, мы движемся не только к централизации, но и к децентрализации», — говорил Глушков редактору New York Times. Делегированные компьютерам важнейшие хозяйственные решения могли бы приниматься на местах. Авторизованные пользователи в регионах могли в дальнейшем связываться друг с другом напрямую, без разрешения из центральных узлов сети.

Архитектура ОГАС предполагала отказ от архитектуры фон Неймана, то есть раздельного функционирования памяти, центрального процессора и устройств управления. Сегодня она могла бы называться нейросетью — разработчики Глушкова моделировали систему связей между синапсами в гигантском киберкоммунистическом мозге.

При этом в идеологическом отношении проект Глушкова был альтернативой программе реформ, намеченной знаменитым советским однофамильцем Генри Либермана, Евсеем, в 1962 году в статье «План, прибыль, премия». Манифест либерализации советской экономики был опубликован «Правдой» и предполагал внедрение элементов рыночных отношений в плановое хозяйство. Идеи Евсея Либермана легли в основу косыгинских реформ 1965 года, захлебнувшихся к началу следующего десятилетия. В книге Питерса дискуссиям об «экономической кибернетике» посвящена вторая глава, где среди прочего представлена типология экономических теоретиков в СССР. Они делились на три группы: ортодоксы, которые считали, что реформы избыточны; либералы, выступавшие за введение рыночных механизмов; наконец, кибернетики, которые считали, что реформы должны лежать в плоскости технологического рывка. Лидер последних, Глушков, считал, что если мы не можем надеяться на рынок, нужно сделать ставку на поиски баланса спроса и предложения в рамках гигантской вычислительной модели. Она создается компьютером и уточняется по мере необходимости в режиме реального времени гораздо быстрее, чем это могут делать люди, даже если они коммунисты.

Отдельные элементы ОГАС сильно опережали свое время и, например, предполагали внедрение безбумажного документооборота, программирование с использованием естественного языка (советская Siri!) и даже внедрение электронных денег для взаиморасчетов между предприятиями. Проект советских e-money был подготовлен Глушковым еще в 1962 году, но тогда не вызвал интереса у руководства страны.

Плюс теоретическое обоснование бессмертия

Питерс пишет, что Глушков интуитивно понимал важность обмена локальной информацией при проектировании сетей и к тому же сам постоянно жил «децентрализованно», на два города. Математик в течение двадцати лет возглавлял Институт кибернетики украинского отделения Академии наук, но для решения существенных вопросов был вынужден ездить в Москву. Глушков регулярно обдумывал математические проблемы в поезде Киев — Москва, который называл своим вторым домом. Средний возраст сотрудников его института в середине 1960-х составлял 25 лет, в социальном отношении это была словно воплощенная в реальности научная утопия из ранних повестей Стругацких.

В 1963 году Глушков, придерживавшийся жесткого распорядка дня, получил первый инсульт, и в конечном счете эта болезнь привела к его кончине девятнадцатью годами позже. В некрологе Глушкова, опубликованном в США, он был назван «королем советской кибернетики», а его биографы описывают его как универсально образованного человека своего времени. Еще подростком он изучал Гегеля в оригинале, читал лекции на английском, а в более зрелом возрасте однажды в течение двух часов на спор декламировал тексты Гете на немецком.

Вдохновленные Клиффордом Саймаком и Айзеком Азимовым, члены команды Глушкова обсуждали теоретическую возможность «информационного бессмертия» — перевода человеческого сознания в цифровую форму, его загрузки в компьютер. Умирая, Глушков утешал свою жену рассуждениями в духе космиста Николая Федорова: «Не волнуйся, однажды свет нашей Земли достигнет далеких созвездий, и на каждой из солнечных систем мы вновь будем молодыми. Так мы вечно будем вместе». Жена Глушкова Валентина вообще сыграла ключевую роль в его карьере: когда в 1950-е годы перед молодым ученым стоял выбор, чему посвятить свою жизнь, он согласился на переезд в столицу Украины и работу в сфере кибернетики, потому что жене нравилась мягкая киевская осень.

Институт кибернетики под руководством Глушкова умел развлекаться: к новогодней вечеринке 1960 года сотрудники придумали «Кибертонию» — виртуальную страну, в которой правит совет роботов. «Кибертония» в дальнейшем проводила регулярные развлекательные мероприятия в Киеве и Львове, конференции и детские праздники, издавала брошюры, собственную валюту и даже проект кибернетической Конституции. В 1965 году, например, детям раздавали паспорт страны, на обложке которого был изображен робот, играющий на саксофоне (символ американской музыки, отмечает Питерс). Заметка об этом мероприятии была опубликована на украинском языке в газете «Вечерний Киев», а сами кибернетики параллельно напечатали листовку «Вечерний Кибер», поздравлявшую читателей «с новым кодом». Питерс связывает эту легкую фронду с большой традицией, характерной и для западных стран: киберкультура часто оказывается контркультурой

В то же время кибернетик Глушков называл себя марксистом, к ужасу своих критиков легко ссылался на тексты классиков и был готов использовать философскую эрудицию для борьбы за признание своего проекта ортодоксально мыслящими советскими бюрократами.

Гарбузов против Кибергосплана

Ключевая аппаратная драма вокруг будущего советского интернета развернулась 1 октября 1970 года — в день, когда внедрение ОГАС обсуждалось на заседании Политбюро. Если проект Китова был уничтожен военными еще до стадии его рассмотрения по существу и, в частности, разработки бюджета, то Глушков со своим ОГАС зашел заметно дальше. Его противником в итоге оказался министр финансов СССР Василий Гарбузов, находившийся на этом посту в течение четверти века, вплоть до начала перестройки. Гарбузов считал, что компьютеры, конечно, могут быть полезны для народного хозяйства, но не принимал идей кибернетиков. В его представлении вычислительные машины, например, могли стимулировать птицеводство, контролируя демонстрацию цветных ламп и проигрывание специальных звуков для куриц-несушек. Питерс иронизирует, что подобные новаторские технологии Гарбузову продемонстрировали в Минске, как раз накануне визита Глушкова в Кремль.

В действительности Гарбузов вряд ли был столь наивным — его подлинная мотивация была связана с желанием защитить позиции своего ведомства. По слухам, во время личной встречи с премьером-реформатором Алексеем Косыгиным он угрожал, что если конкурирующее ведомство (Центральное статистическое управление) сохранит свой контроль над ОГАС, то Минфин будет вынужден блокировать любые инициативы по продвижению этого проекта. Пятью годами раньше Гарбузов сыграл аналогичную роль в отношении реформ, предложенных самим Косыгиным. К слову, этот формат аппаратных войн между советскими ведомствами был почти без изменений перенесен в современную Россию. По сути, Гарбузов просто сказал, что денег на кибернетическую экономку нет, ведь у Минфина не было интереса находить их.

На заседании Политбюро в тот день отсутствовали Косыгин и еще относительно молодой и дееспособный Брежнев — два человека, которые могли бы гипотетически поддержать Глушкова. В итоге Гарбузов убедил присутствующих, что торопиться с ОГАС не нужно. И хотя в начале обсуждения Политбюро было настроено по отношению к Глушкову благожелательно, он ушел ни с чем. Проект ОГАС положили на полку на многие годы, хотя никогда до конца не отказывались от него. Консервативные планы правительства предполагали, в частности, что девятая пятилетка (1971–1975 годы) должна среди прочего заложить материальную базу для создания ОГАС, запустив 1600 вычислительных центров в регионах и увеличив выпуск компьютерной техники в СССР в 2,6 раза. В значительной степени это было возвращением к идее ЕГСВЦ Китова; таким образом, советские бюрократы в общей сложности потратили на обсуждение этого плана пятнадцать лет. Но в итоге и этот урезанный сценарий развития компьютерной сети в СССР не получил необходимого финансирования и не был реализован полностью.

Столкновение с интересами Минфина не было единственным в трудной и долгой судьбе ОГАС. Политическая история СССР оказывала сильное давление на развитие компьютерных технологий в стране, и Питерс фантазирует о том, что могло бы случиться, если бы Глушков дожил до 1985 года и предложил свое видение будущего социализма Горбачеву. В истории ОГАС столкнулись два видения бюрократии. Сам Глушков, судя по всему, верил в ее веберовский, рационалистический идеал и пытался снабдить такого бюрократа идеальным оружием. Но советская номенклатура, название которой стало нарицательным после одноименной книги Михаила Восленского, ходившей в самиздате с 1970 года, преследовала другие интересы, и главным из них было сохранение status quo.

Эгоистичный социализм в нефтяном лимбе

Книга Питерса утверждает, что поражение советского интернета не было ни естественным, ни неизбежным. Речь шла о политической борьбе ученых-кибернетиков и советских чиновников, и итоги такой борьбы не были предопределены заранее.

«Силы, которые уничтожили ОГАС, в конечном счете привели к распаду СССР в целом, — пишет Питерс. — Речь идет о злоупотреблениях своим служебным положением советскими чиновниками». Вся логика советской системы заставляла потенциальных бенефициаров цифрового социализма, от высшего руководства страны до простых рабочих, в краткосрочной перспективе сопротивляться любым изменениям. Усилий энтузиастов и визионеров из Института кибернетики, как и реформаторов, приходивших из других областей, раз за разом оказывалось недостаточно. В результате вместо собственного интернета к концу 1980-х годов СССР обладал тысячами разрозненных вычислительных центров, работавших на уровне отдельных учреждений и предприятий. «Советское государство провалило задачу по созданию национальной компьютерной сети не потому, что оно было слишком жестким или вертикально организованным, но потому, что в реальности оно было слишком изменчивым и ненадежным», — заключает автор. Иными словами, трагедия советского интернета была связана не с избыточной жесткостью советского общества, но, наоборот, с нерегулируемой конкуренцией между его отдельными агентами, принимавшими решения. Никто не смог вынудить этих агентов функционировать достаточно open и flat, чтобы оказаться готовыми к новому технологическому рывку. Питерс настаивает, что традиционное объяснение, согласно которому развитие интернета — это триумф свободного рынка над социалистическим планированием, является ошибкой.

Будущую природу этого кризиса понимал еще Анатолий Китов, который в конце 1950-х годов просил Хрущева о создании отдельного кибернетического ведомства, способного лоббировать собственные интересы в правительстве и Политбюро, — Госкомупра. Это предложение также было отклонено; ни советские военные, ни деятели партии не желали получать нового конкурента, играющего на их поле.

Свою роль в отказе от реформ — как либеральных, так и «кибернетических» — сыграли, вероятно, и колебания цен на нефть. Об этом неисчерпаемом вплоть до середины 1980-х источнике уверенности советских бюрократов в завтрашнем дне Питерс в своей книге не вспоминает. А между тем постоянный приток нефтедолларов в советский бюджет, начиная с 1973 года, определенно влиял на те решения, которые можно было проводить через Политбюро. Советский интернет пятнадцать лет провел в нефтяном лимбе, и когда нужда в нем вновь возникла, умерли те, кто знал, как его делать — как в инженерном, так и в аппаратном и идеологическом смыслах слова.

Если бы набор вводных СССР начала 1970-х был другим, советский интернет мог стать реальностью. Но все же Питерс, по всей видимости, слишком увлекается своей моделью, в рамках которой капиталисты оказываются более социалистами, чем сами социалисты, а советские бюрократы, наоборот, демонстрируют хищнические повадки крупных буржуа. Нерегулируемая конкуренция бюрократов — следствие институциональных условий, существующих со времен сталинского СССР. И у нас, по всей видимости, просто нет подходящих аналитических инструментов, позволяющих оценивать вероятность иного сценария советского прошлого. В двух возможных мирах — капиталистическом и социалистическом — в одну историческую эпоху появились компьютерные сети. Но только «кооперативный капитализм» дал им шанс. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить, например, что от Валлерстайна до Жижека существует линия интерпретации Маркса, описывающая последнего как техноопимиста, восторгающегося мощью капиталистической индустриальной революции.

Была ли сеть неизбежна?

Для Питерса трагедия советского интернета есть нечто большее, чем простая глава из учебника истории. Он видит здесь теоретическую проблему и актуальный политический контекст. Почему одни и те же технологические идеи развиваются по-разному в разных социальных контекстах? Почему Китай не смог использовать потенциал открытого им пороха? Почему в нашем случае вторая экономика мира не смогла создать собственной версии глобальной компьютерной сети, несмотря на все интеллектуальные, вычислительные и финансовые возможности? Иными словами, это вопрос о границах технологического детерминизма.

В простейшем виде детерминизм предполагает, что развитие техники определяет модели социальных взаимодействий, задает их границы. Так, например, железнодорожный транспорт сделал возможным феномен концентрационного лагеря — именно в возможности дешевой перевозки тысяч людей на дальние расстояния лежат технологические предпосылки для тоталитарных режимов XX века. При этом можно заметить, что концлагеря не были атрибутами каждого общества, располагающего железными дорогами. Более сложные модели уходят от линейной зависимости и ставят вопрос о коэволюции общества и техники.

Отвечая на этот вопрос, Питерс обращается к политической критике и предлагает перевернуть тезис, вынесенной в заголовок известной статьи Бруно Латура «Технологии — это общество, сделанное прочным». Обратное так же верно, утверждает автор, так что общество — это технологии, сделанные хрупкими. «Хотя сегодня наши компьютерные сети процветают, — пишет Питерс, — история советского интернета показывает нам, что нынешние сети не являются чем-то естественным или необходимым». Хотя глобальный интернет возник в результате «капиталистической кооперации», рассуждает он, нет никаких гарантий, что его не ждет судьба советского кибернетического проекта. Интересы частных лиц, крупных компаний и государственных регуляторов могут уничтожить сеть, которая в течение нескольких десятилетий работала на общественное благо.

Нынешние российские чиновники, мечтающие о создании суверенной сети, снова выступают в роли министра финансов Гарбузова. Они защищают интересы своих ведомств и готовы ради этой цели вновь похоронить проект открытой сети. История падения советского интернета оказывается возможным сценарием нашего — не только российского — будущего.

Важнейший вопрос, остающийся открытым в книге Питерса, связан с принципиальной работоспособностью кибернетического социализма. Действительно ли компьютеры могли сделать плановую экономику более эффективной? И если да, то при каких условиях? Если же кибернетический социализм не был возможен в принципе и ставка Глушкова и его коллег была фундаментально ошибочной, то к каким экстерналиям могло бы привести воплощение их идей в реальности? Как изменилась бы общественная обстановка в стране, где десятки тысяч инженеров и ученых получили бы возможность обмениваться информацией? Как использовали бы новые технологические возможности КПСС и советская армия? Создала бы советская сеть новую цифровую тиранию или привела к ускоренной демократизации? Как СССР, обладающий собственным интернетом, переживал бы падение цен на нефть, перестройку, гласность, и каким он вошел бы в 1991 год? Получили бы две компьютерные сети, советская и американская, возможность обмениваться данными, и как это изменило бы мир?

Все это выглядит сюжетом для ненаписанного романа Чайны Мьевиля. А пока альтернативная история кибернетического СССР обсуждается только на форумах — в реальном интернете.